Нас спасут немотивированные акты красоты.
Давно не писала. Вернее пишу давно и много, но не сюда. А, например, гипотетическим работодателям. Или преподавателям. Или друзьям слезливые смски. Или наоборот, ворчу в чужой аське. В общем, занимаюсь бессмысленной работой, забивающей мозг, рат, глаза и уши, но кто-то должен это сделать. Вот начнется сессия, будут посты. А пока читайте рассказики.
многарусскихбукавТогда, в то время, узнать это было трудно. Идешь в кино или в театр и
приятно проводишь вечер, не думаешь о тех, кто делал это до тебя, выбираешь
.время и место, наряжаешься и названиваешь по телефону, и ряд одиннадцатый
или пятый, мрак, музыка, земля ничейная и всем принадлежащая, там, где все -
никто; мужчина или женщина в кресле партера, роняешь. слова извинения, что
опоздал, реплика вполголоса, на которую ты или отвечаешь, или пропускаешь
мимо ушей но обычно молчание, взоры, устремленные на огни рампы или на
экран, отвращенные от того, что рядом, по сю сторону. Поистине трудно было
установить, пренебрегая популярностью, бесконечными очередями, критическими
статьями и отзывами, что нас, любящих Гленду, так много.
Но прошло года три-четыре, и уже нельзя было с уверенностью утверждать,
что кружок сформировался с легкой руки Ирасусты либо Дианы Риверо, они сами
не знали, когда это свершилось, возможно, за рюмкой в компании друзей после
киносеанса они говорили или умолчали о чем-то, что позволило вдруг создать
союз, который позднее все назвали "ядром", а самые молодые окрестили
"клубом". Клуба, конечно, никакого не было, просто мы любили Гленду Гарсон,
и этого достаточно было, чтобы отмежеваться от тех, кто только восхищался
ею. Нас не меньше этих других восхищала Гленда, боготворили мы также Анук
Эме, Мэрилин, Анни Жирардо и Сильвану Пампанини, да и против Марчелло
Мастроянни, Ива, Витторио и Дэрка* мы ничего не имели, но превыше всего
любили Гленду, и кружок сложился из этого, и от этого было что-то известное
только нам, и доверяли мы только тем, кто в неторопливой застольной беседе
признавался наконец в любви к Гленде.
С почина Дианы или Ирасусты кружок медленно расширился, в год "Снега в
огне" нас было всего шесть-семь, но после премьеры "Как быть элегантной"
кружок увеличился, он разросся до невыносимых размеров, и мы оказались под
угрозой снобистского подражания либо сезонной чувствительности. Первыми
заявили протест Ирасуста и Диана потом еще двое-трое, и мы решили сомкнуть
ряды не допускать никого без экзамена, но не того экзамена, что маскируют
виски и бравурной эрудицией (этими ночными испытаниями Буэнос-Айрес ничуть
не уступает Лондону или Мехико). В час премьеры "Мимолетных возвра-щений" мы
с невеселым торжеством оказались вынужденными признать, что нас, любящих
Гленду, стало много. Конфликты в кино, косые взгляды после сеанса,
растерянные лица женщин и мрачное молчание мужчин были красноречивей, нежели
штандарт или пароль и отзыв. Нехитрые пружины свели нас в кафе в центре
города, уединенные столики стали сближаться, возникла милая привычка
заказывать один и тот же коктейль, чтобы отбросить ненужную подозрительность
и прямо посмотреть в глаза друг другу, в глаза, где еще дышал последний
образ Гленды в последнем кадре последнего фильма.
Двадцать или тридцать, мы так и не узнали в точности, ибо Гленду
показывали то в одном зале, то одновременно еще в двух или в четырех, а
потом точно грянул гром среди ясного неба: Гленда сыграла молодую убийцу в
"Одержимых" и успех фильма прорвал плотины и породил случайных энтузиастов,
чей пыл мы не разделяли. Уже тогда мы были знакомы, многие из нас ходили в
гости друг к другу, дабы поговорить о Гленде. С самого начала, кажется,
Ирасуста молча возглавил нас, хотя никогда не посягал на это, а Диана Риверо
медленно вела шахматную партию приема и отторжения, обеспечивая нам
полнейшую аутентичность и охраняя от вторжения разных придурков. То, что
зародилось как свободный союз почитателей, приобрело теперь структуру касты,
клана, робкие расплывчатые вопросы первой поры сменились жесткими,
требующими прямого ответа: эпизод с падением в "Как быть элегантной",
заключительная реплика "Снега в огне", вторая я эротическая сцена в
"Мимолетных возвращениях". Мы так любили Гленду, что не могли терпеть
назойливых втируш, надоед лесбиянок, эрудитов от эстетики. И даже (мы так и
не узнаем как именно) было решено ходить в кафе по пятницам, когда в центре
идет фильм с Глендой, а потом, пока фильм демонстрируется вторым экраном в
заштатных кинотеатрах, мы выжидали еще неделю, чтобы все успели посмотреть:
все шло строго заведенным порядком, регламент не подлежал обсуждению,
отступить от него значило вызвать презрительную улыбку Ирасусты или взгляд,
мягкий, но грозный, каким Диана Риверо казнила отступников.
В те времена наши собрания целиком были посвящены Гленде, ее прекрасный
образ жил в сердце каждого из нас, и мы ничего не желали знать про неудачи и
первые тревожные предупреждения. Лишь понемногу, сначала с виноватым видом,
кое-кто осмелился критиковать отдельные срывы, выказать растерянность либо
недоумение по поводу менее ударного эпизода, шаблонных, избитых приемов. Мы
знали, что Гленда не несет ответственности за просчеты, которые губили порой
прозрачную ясность "Бича" или финал "Никто не знает почему". Мы знали все о
других работах ее режиссеров, об интригах и сценариях и были к ним
беспощадны, ибо начинали понимать, что наше чувство к Гленде не вмещается в
рамки чисто артистические и что лишь она одна спасена от несовершенства,
которым отмечены остальные. Диана первая заговорила о миссии, с той
уклончивостью, с какой всегда говорила о вещах, для нее важных, притворяясь,
будто они ей безразличны; она радовалась двойному виски и плотоядно
усмехалась, когда мы окончательно признали -- да, точно, нельзя остановиться
только на кино, кафе и безмерной любви к Гленде.
Но и тогда мы не говорили прямо, мы не нуждались в этом. В счет шло
лишь ощущение счастья от того, что Гленда в душе каждого из нас, счастье это
могло быть рождено только совершенством. Ошибки, промахи вдруг стали нам
невыносимы: мы не соглашались с концовкой в "Никто не знает почему", а в
"Снеге" нас коробили гнусные кадры игры в покер (Гленда в этой сцене не
участвовала, но все равно она марала Гленду как блевотина: нелепый жест
Нэнси Филиппс и недопустимое возвращение раскаявшегося сына). Разъяснить
ожидающую нам миссию выпало на долю (почти как всегда) Ирасусте, и в тот
вечер мы разошлись по домам словно раздавленные свалившейся на нас
ответственностью и в то же время предвкушая наслаждение незапятнанным
будущим Гленды -- без измен и неуклюжих поз.
Инстинктивно кружок сомкнул ряды, дело не допускало сомнительной
многочисленности. Водворившись на вилле Ресифе де Лобос, Ирасуста заговорил
о лаборатории. Мы распределили работу между теми, кто должен был завладеть
всеми копиями "Мимолетных возвращений", на этой ленте мы остановились
потому, что несовершенство ее было относительно невелико. О деньгах никто не
думал, Ирасуста когда-то был компаньоном Говарда Хьюза, в оловянных рудниках
Пичинчи,-- в высшей степени простой механизм давал нам в руки необходимую
власть, связи, прибыль; специальных служб у нас не было, зато компьютер
Хейгара Лосса запрограммировал задания и этапы работы. Спустя два месяца
после предложения Дианы Риверо лаборатория смогла заменить в "Мимолетных
возвращениях" слабый кадр с птицами другим кадром, который вновь придавал
движениям Гленды точный ритм и подлинную драматичность. Лента была уже
старая, и ее восстановление никого в международных кругах не удивило: память
часто играет с нами шутки, навязывая собственные версии и пермутации*,
возможно, даже сама Гленда не заметила бы подмены. Зато заметит ведь, и мы
заметим чудо полного совпадения с воспоминанием, отмытым от всех наслоений,
точно соответствующим желаемому.
Дело шло успешно; как только мы убедились в надежности лаборатории, мы
взялись за "Снег" и "Призму"; потом другие ленты вступили в процесс
обновления в ритме, точно предусмотренном персоналом Хейгара Лосса и
лаборатории. Труднее оказалось с лентой "Как быть элегантной", ибо жители
нефтяных эмиратов хранили копии для личного пользования и пришлось проявить
исключительную ловкость и изворотливость, дабы украсть их (ни к чему бояться
этого слова), а потом водворить на место так, чтобы владельцы ничего не
заметили. Лаборатория работала на уровне, который вначале казался нам
недостижимым, хоть признаться в этом Ирасусте мы не смели. Любопытно: самым
большим скептиком была Диана, но, когда Ирасуста показал нам подлинный конец
в "Никто не знает почему" (Гленда, вместо того чтобы вернуться в дом Романо,
направляет автомобиль на скалу) и он потряс нас своим блистательным, да,
блистательным и неизбежным падением в стремнину, мы поняли, что совершенство
возможно в нашем мире и что теперь Гленда совершенна навеки, навеки
совершенна для нас.
Самым трудным, конечно, было согласовать между собой новые кадры и
купюры, изменения в монтаже и ритме; мы по-разному воспринимали Гленду, и
отсюда проистекали ожесточенные стычки, которые разрешались
только скрупулезным анализом, а порой и давлением большинства. Но хотя
иные, потерпев поражение, смотрели новую версию с некоторой горечью -- ведь
она не вполне отвечала их мечтам,-- никого, полагаю, не разочаровала
проделанная работа: мы так любили Гленду, что конечный результат оправдывали
чаще, чем можно было ожидать. Нас даже не встревожило письмо читателя
"Таймс", которая, как известно, никогда не ошибается: читатель удивлялся,
что три эпизода в "Снеге" следуют друг за другом не в том порядке, как
раньше: не встревожила и статья критика "Опиньон", протестовавшего против
купюры в "Призме", которую он отнес за счет ханжества бюрократов. Во всех
подобных случаях принимались быстрые меры, дабы избежать нежелательных
последствий: это было нетрудно, ведь люди легкомысленны, и забывают, и
примиряются либо радуются новизне, охотятся за новинками; да, мир кино
преходящ как историческая реальность, но не для тех, разумеется, кто так
любит Гленду.
Опаснее были споры в кружке, угроза раскола либо рассеивания. Хоть мы
чувствовали себя как нельзя более сплоченными единой миссией, однажды
вечером раздались голоса аналитиков, зараженных политической философией; в
разгар работы возникали моральные проблемы, ставились вопросы, не вступаем
ли мы в галерею кривых зеркал, не впадаем ли в барочное безумие подобно
резчикам по слоновой кости или на зернышке риса. Нелегко было повернуться
спиной к подобным маловерам, ведь кружок мог выполнять свое дело, лишь как
выполняет свое сердце или самолет, подчиняясь совершенному ритму. Нелегко
было выслушивать нападки, обвинения в эскапизме* и бессмысленной трате сил в
наше время, когда сама действительность настойчиво требует их приложения. И
тем не менее не было нужды решительно пресекать едва наметившуюся ересь,
даже эти маловеры требовали лишь скромных уступок, частичных мелких
исправлений -- они так же, как и мы, любили Гленду; возобладало чувство,
оно, несмотря на расхождения, этические либо исторические, всегда объединяло
нас, как и твердая уверенность, что совершенствование Гленды усовершенствует
нас самих, усовершенствует весь мир. Мы верили даже, что будем щедро
вознаграждены, когда некий философ, преодолев этот период эфемерных
угрызений совести, восстановит равновесие, из его уст мы слышали, что всякое
отдельно взятое деяние есть также история: великое открытие книгопечатания
родилось из самого индивидуального и сугубо частного из желаний -- желания
повторить и увековечить имя женщины.
Итак, мы добрались до дня, когда у нас уже были доказательства, что
образ Гленды появляется теперь на экране без малейшего искажения; ленты
всего мира показывали ее такой, какой -- мы были убеждены -- она сама хотела
бы быть на экране, и, может быть, в силу этого нас не слишком удивило
сообщение прессы о том, что Гленда уходит со сцены и из кино. Невольный
вклад Гленды в наше дело не мог быть ни простым совпадением, ни чудом,
просто что-то в ней невольно откликнулось на безвестную нашу любовь, из недр
ее существа исторгся единственно возможный ответ, проявление страсти,
заключившей нас в последние объятия, и только для профанов это было бы
отсутствием. Мы пережили блаженство седьмого дня, последнего дня творения,
да, отдых после сотворения мира; теперь мы могли смотреть все шедевры
Гленды, не опасаясь коварной угрозы, что в какое-то утро мы вновь столкнемся
с ошибками и промахами; теперь мы собирались -- невесомые, словно ангелы или
птицы,-- в абсолютном настоящем, которое даже было в чем-то сходно с
вечностью.
Все это так, но некий поэт, родившийся под теми же небесами, что и
Гленда, сказал, что вечность влюблена во временное и преходящее, узнать
новость выпало Диане, и случилось это всего лишь через год. Так уж водится,
и это в природе человека: Гленда сообщала о своем возвращении, приведя
всегдашние избитые доводы о невозможности жить без игры в кино и на сцене, о
роли, которая создана будто нарочно для нее, и вот она снова снимается.
Никто не забудет тот вечер в кафе сразу же после просмотра "Как быть
элегантной", возобновленного в центральных кинотеатрах. Едва ли была нужда в
словах Ирасусты -- у всех во рту был привкус несправедливости и бунта. Мы
так любили Гленду, что наша обида на нее не распространялась, не виновата же
она в самом деле, что она актриса и что она Гленда; чудовищной была поломка
отлаженного механизма, реальность цифр и престижа, всех этих "Оскаров", от
которых наш с таким трудом обретенный рай дал опасную трещину. Когда Диана
положила руку на плечо Ирасусты и сказала: "Да, это единственное, что нам
остается", она говорила от имени всех, совещаться нам не было нужды. Никогда
еще наш кружок не обладал такой ужасающей силой, никогда еще не требовалось
так мало слов, чтобы пустить эту силу в ход. Мы расстались, с тяжелым
сердцем переживая то, что свершится позднее, а когда именно -- будет
известно заранее только одному из нас. Мы были уверены, что не соберемся
больше в кафе, каждый затаит в своем одиночестве совершенство нашего
царства. Ирасуста, знали мы, совершит необходимое --- что может быть проще
для такого, как он. Мы даже не простились, как это вошло у нас в привычку,
когда подразумевалось, что мы соберемся после "Мимолетных возвращений" или
"Бича". Лучше было отвернуться, сослаться на поздний час, на то, что уже
пора уходить: мы вышли поодиночке, желая забвения до тех пор, пока все не
свершится, но мы знали, что его не будет, что в какое-то утро мы развернем
газету и прочитаем известие, глупые слова, заученные профессиональные
соболезнования. Мы никогда ни с кем об этом не заговорим, мы будем вежливо
избегать друг друга в помещении и на улицах и молчать о совершенном, ибо для
кружка это станет единственной возможностью сохранить себе верность. Мы так
любили Гленду, что предложили ей последнее нерушимое совершенство. На
недосягаемой высоте, куда мы ее вознесли, мы убережем ее от падения,
верующие в нее могут ее боготворить, не боясь позора: с креста не снимают
живых.
многарусскихбукавТогда, в то время, узнать это было трудно. Идешь в кино или в театр и
приятно проводишь вечер, не думаешь о тех, кто делал это до тебя, выбираешь
.время и место, наряжаешься и названиваешь по телефону, и ряд одиннадцатый
или пятый, мрак, музыка, земля ничейная и всем принадлежащая, там, где все -
никто; мужчина или женщина в кресле партера, роняешь. слова извинения, что
опоздал, реплика вполголоса, на которую ты или отвечаешь, или пропускаешь
мимо ушей но обычно молчание, взоры, устремленные на огни рампы или на
экран, отвращенные от того, что рядом, по сю сторону. Поистине трудно было
установить, пренебрегая популярностью, бесконечными очередями, критическими
статьями и отзывами, что нас, любящих Гленду, так много.
Но прошло года три-четыре, и уже нельзя было с уверенностью утверждать,
что кружок сформировался с легкой руки Ирасусты либо Дианы Риверо, они сами
не знали, когда это свершилось, возможно, за рюмкой в компании друзей после
киносеанса они говорили или умолчали о чем-то, что позволило вдруг создать
союз, который позднее все назвали "ядром", а самые молодые окрестили
"клубом". Клуба, конечно, никакого не было, просто мы любили Гленду Гарсон,
и этого достаточно было, чтобы отмежеваться от тех, кто только восхищался
ею. Нас не меньше этих других восхищала Гленда, боготворили мы также Анук
Эме, Мэрилин, Анни Жирардо и Сильвану Пампанини, да и против Марчелло
Мастроянни, Ива, Витторио и Дэрка* мы ничего не имели, но превыше всего
любили Гленду, и кружок сложился из этого, и от этого было что-то известное
только нам, и доверяли мы только тем, кто в неторопливой застольной беседе
признавался наконец в любви к Гленде.
С почина Дианы или Ирасусты кружок медленно расширился, в год "Снега в
огне" нас было всего шесть-семь, но после премьеры "Как быть элегантной"
кружок увеличился, он разросся до невыносимых размеров, и мы оказались под
угрозой снобистского подражания либо сезонной чувствительности. Первыми
заявили протест Ирасуста и Диана потом еще двое-трое, и мы решили сомкнуть
ряды не допускать никого без экзамена, но не того экзамена, что маскируют
виски и бравурной эрудицией (этими ночными испытаниями Буэнос-Айрес ничуть
не уступает Лондону или Мехико). В час премьеры "Мимолетных возвра-щений" мы
с невеселым торжеством оказались вынужденными признать, что нас, любящих
Гленду, стало много. Конфликты в кино, косые взгляды после сеанса,
растерянные лица женщин и мрачное молчание мужчин были красноречивей, нежели
штандарт или пароль и отзыв. Нехитрые пружины свели нас в кафе в центре
города, уединенные столики стали сближаться, возникла милая привычка
заказывать один и тот же коктейль, чтобы отбросить ненужную подозрительность
и прямо посмотреть в глаза друг другу, в глаза, где еще дышал последний
образ Гленды в последнем кадре последнего фильма.
Двадцать или тридцать, мы так и не узнали в точности, ибо Гленду
показывали то в одном зале, то одновременно еще в двух или в четырех, а
потом точно грянул гром среди ясного неба: Гленда сыграла молодую убийцу в
"Одержимых" и успех фильма прорвал плотины и породил случайных энтузиастов,
чей пыл мы не разделяли. Уже тогда мы были знакомы, многие из нас ходили в
гости друг к другу, дабы поговорить о Гленде. С самого начала, кажется,
Ирасуста молча возглавил нас, хотя никогда не посягал на это, а Диана Риверо
медленно вела шахматную партию приема и отторжения, обеспечивая нам
полнейшую аутентичность и охраняя от вторжения разных придурков. То, что
зародилось как свободный союз почитателей, приобрело теперь структуру касты,
клана, робкие расплывчатые вопросы первой поры сменились жесткими,
требующими прямого ответа: эпизод с падением в "Как быть элегантной",
заключительная реплика "Снега в огне", вторая я эротическая сцена в
"Мимолетных возвращениях". Мы так любили Гленду, что не могли терпеть
назойливых втируш, надоед лесбиянок, эрудитов от эстетики. И даже (мы так и
не узнаем как именно) было решено ходить в кафе по пятницам, когда в центре
идет фильм с Глендой, а потом, пока фильм демонстрируется вторым экраном в
заштатных кинотеатрах, мы выжидали еще неделю, чтобы все успели посмотреть:
все шло строго заведенным порядком, регламент не подлежал обсуждению,
отступить от него значило вызвать презрительную улыбку Ирасусты или взгляд,
мягкий, но грозный, каким Диана Риверо казнила отступников.
В те времена наши собрания целиком были посвящены Гленде, ее прекрасный
образ жил в сердце каждого из нас, и мы ничего не желали знать про неудачи и
первые тревожные предупреждения. Лишь понемногу, сначала с виноватым видом,
кое-кто осмелился критиковать отдельные срывы, выказать растерянность либо
недоумение по поводу менее ударного эпизода, шаблонных, избитых приемов. Мы
знали, что Гленда не несет ответственности за просчеты, которые губили порой
прозрачную ясность "Бича" или финал "Никто не знает почему". Мы знали все о
других работах ее режиссеров, об интригах и сценариях и были к ним
беспощадны, ибо начинали понимать, что наше чувство к Гленде не вмещается в
рамки чисто артистические и что лишь она одна спасена от несовершенства,
которым отмечены остальные. Диана первая заговорила о миссии, с той
уклончивостью, с какой всегда говорила о вещах, для нее важных, притворяясь,
будто они ей безразличны; она радовалась двойному виски и плотоядно
усмехалась, когда мы окончательно признали -- да, точно, нельзя остановиться
только на кино, кафе и безмерной любви к Гленде.
Но и тогда мы не говорили прямо, мы не нуждались в этом. В счет шло
лишь ощущение счастья от того, что Гленда в душе каждого из нас, счастье это
могло быть рождено только совершенством. Ошибки, промахи вдруг стали нам
невыносимы: мы не соглашались с концовкой в "Никто не знает почему", а в
"Снеге" нас коробили гнусные кадры игры в покер (Гленда в этой сцене не
участвовала, но все равно она марала Гленду как блевотина: нелепый жест
Нэнси Филиппс и недопустимое возвращение раскаявшегося сына). Разъяснить
ожидающую нам миссию выпало на долю (почти как всегда) Ирасусте, и в тот
вечер мы разошлись по домам словно раздавленные свалившейся на нас
ответственностью и в то же время предвкушая наслаждение незапятнанным
будущим Гленды -- без измен и неуклюжих поз.
Инстинктивно кружок сомкнул ряды, дело не допускало сомнительной
многочисленности. Водворившись на вилле Ресифе де Лобос, Ирасуста заговорил
о лаборатории. Мы распределили работу между теми, кто должен был завладеть
всеми копиями "Мимолетных возвращений", на этой ленте мы остановились
потому, что несовершенство ее было относительно невелико. О деньгах никто не
думал, Ирасуста когда-то был компаньоном Говарда Хьюза, в оловянных рудниках
Пичинчи,-- в высшей степени простой механизм давал нам в руки необходимую
власть, связи, прибыль; специальных служб у нас не было, зато компьютер
Хейгара Лосса запрограммировал задания и этапы работы. Спустя два месяца
после предложения Дианы Риверо лаборатория смогла заменить в "Мимолетных
возвращениях" слабый кадр с птицами другим кадром, который вновь придавал
движениям Гленды точный ритм и подлинную драматичность. Лента была уже
старая, и ее восстановление никого в международных кругах не удивило: память
часто играет с нами шутки, навязывая собственные версии и пермутации*,
возможно, даже сама Гленда не заметила бы подмены. Зато заметит ведь, и мы
заметим чудо полного совпадения с воспоминанием, отмытым от всех наслоений,
точно соответствующим желаемому.
Дело шло успешно; как только мы убедились в надежности лаборатории, мы
взялись за "Снег" и "Призму"; потом другие ленты вступили в процесс
обновления в ритме, точно предусмотренном персоналом Хейгара Лосса и
лаборатории. Труднее оказалось с лентой "Как быть элегантной", ибо жители
нефтяных эмиратов хранили копии для личного пользования и пришлось проявить
исключительную ловкость и изворотливость, дабы украсть их (ни к чему бояться
этого слова), а потом водворить на место так, чтобы владельцы ничего не
заметили. Лаборатория работала на уровне, который вначале казался нам
недостижимым, хоть признаться в этом Ирасусте мы не смели. Любопытно: самым
большим скептиком была Диана, но, когда Ирасуста показал нам подлинный конец
в "Никто не знает почему" (Гленда, вместо того чтобы вернуться в дом Романо,
направляет автомобиль на скалу) и он потряс нас своим блистательным, да,
блистательным и неизбежным падением в стремнину, мы поняли, что совершенство
возможно в нашем мире и что теперь Гленда совершенна навеки, навеки
совершенна для нас.
Самым трудным, конечно, было согласовать между собой новые кадры и
купюры, изменения в монтаже и ритме; мы по-разному воспринимали Гленду, и
отсюда проистекали ожесточенные стычки, которые разрешались
только скрупулезным анализом, а порой и давлением большинства. Но хотя
иные, потерпев поражение, смотрели новую версию с некоторой горечью -- ведь
она не вполне отвечала их мечтам,-- никого, полагаю, не разочаровала
проделанная работа: мы так любили Гленду, что конечный результат оправдывали
чаще, чем можно было ожидать. Нас даже не встревожило письмо читателя
"Таймс", которая, как известно, никогда не ошибается: читатель удивлялся,
что три эпизода в "Снеге" следуют друг за другом не в том порядке, как
раньше: не встревожила и статья критика "Опиньон", протестовавшего против
купюры в "Призме", которую он отнес за счет ханжества бюрократов. Во всех
подобных случаях принимались быстрые меры, дабы избежать нежелательных
последствий: это было нетрудно, ведь люди легкомысленны, и забывают, и
примиряются либо радуются новизне, охотятся за новинками; да, мир кино
преходящ как историческая реальность, но не для тех, разумеется, кто так
любит Гленду.
Опаснее были споры в кружке, угроза раскола либо рассеивания. Хоть мы
чувствовали себя как нельзя более сплоченными единой миссией, однажды
вечером раздались голоса аналитиков, зараженных политической философией; в
разгар работы возникали моральные проблемы, ставились вопросы, не вступаем
ли мы в галерею кривых зеркал, не впадаем ли в барочное безумие подобно
резчикам по слоновой кости или на зернышке риса. Нелегко было повернуться
спиной к подобным маловерам, ведь кружок мог выполнять свое дело, лишь как
выполняет свое сердце или самолет, подчиняясь совершенному ритму. Нелегко
было выслушивать нападки, обвинения в эскапизме* и бессмысленной трате сил в
наше время, когда сама действительность настойчиво требует их приложения. И
тем не менее не было нужды решительно пресекать едва наметившуюся ересь,
даже эти маловеры требовали лишь скромных уступок, частичных мелких
исправлений -- они так же, как и мы, любили Гленду; возобладало чувство,
оно, несмотря на расхождения, этические либо исторические, всегда объединяло
нас, как и твердая уверенность, что совершенствование Гленды усовершенствует
нас самих, усовершенствует весь мир. Мы верили даже, что будем щедро
вознаграждены, когда некий философ, преодолев этот период эфемерных
угрызений совести, восстановит равновесие, из его уст мы слышали, что всякое
отдельно взятое деяние есть также история: великое открытие книгопечатания
родилось из самого индивидуального и сугубо частного из желаний -- желания
повторить и увековечить имя женщины.
Итак, мы добрались до дня, когда у нас уже были доказательства, что
образ Гленды появляется теперь на экране без малейшего искажения; ленты
всего мира показывали ее такой, какой -- мы были убеждены -- она сама хотела
бы быть на экране, и, может быть, в силу этого нас не слишком удивило
сообщение прессы о том, что Гленда уходит со сцены и из кино. Невольный
вклад Гленды в наше дело не мог быть ни простым совпадением, ни чудом,
просто что-то в ней невольно откликнулось на безвестную нашу любовь, из недр
ее существа исторгся единственно возможный ответ, проявление страсти,
заключившей нас в последние объятия, и только для профанов это было бы
отсутствием. Мы пережили блаженство седьмого дня, последнего дня творения,
да, отдых после сотворения мира; теперь мы могли смотреть все шедевры
Гленды, не опасаясь коварной угрозы, что в какое-то утро мы вновь столкнемся
с ошибками и промахами; теперь мы собирались -- невесомые, словно ангелы или
птицы,-- в абсолютном настоящем, которое даже было в чем-то сходно с
вечностью.
Все это так, но некий поэт, родившийся под теми же небесами, что и
Гленда, сказал, что вечность влюблена во временное и преходящее, узнать
новость выпало Диане, и случилось это всего лишь через год. Так уж водится,
и это в природе человека: Гленда сообщала о своем возвращении, приведя
всегдашние избитые доводы о невозможности жить без игры в кино и на сцене, о
роли, которая создана будто нарочно для нее, и вот она снова снимается.
Никто не забудет тот вечер в кафе сразу же после просмотра "Как быть
элегантной", возобновленного в центральных кинотеатрах. Едва ли была нужда в
словах Ирасусты -- у всех во рту был привкус несправедливости и бунта. Мы
так любили Гленду, что наша обида на нее не распространялась, не виновата же
она в самом деле, что она актриса и что она Гленда; чудовищной была поломка
отлаженного механизма, реальность цифр и престижа, всех этих "Оскаров", от
которых наш с таким трудом обретенный рай дал опасную трещину. Когда Диана
положила руку на плечо Ирасусты и сказала: "Да, это единственное, что нам
остается", она говорила от имени всех, совещаться нам не было нужды. Никогда
еще наш кружок не обладал такой ужасающей силой, никогда еще не требовалось
так мало слов, чтобы пустить эту силу в ход. Мы расстались, с тяжелым
сердцем переживая то, что свершится позднее, а когда именно -- будет
известно заранее только одному из нас. Мы были уверены, что не соберемся
больше в кафе, каждый затаит в своем одиночестве совершенство нашего
царства. Ирасуста, знали мы, совершит необходимое --- что может быть проще
для такого, как он. Мы даже не простились, как это вошло у нас в привычку,
когда подразумевалось, что мы соберемся после "Мимолетных возвращений" или
"Бича". Лучше было отвернуться, сослаться на поздний час, на то, что уже
пора уходить: мы вышли поодиночке, желая забвения до тех пор, пока все не
свершится, но мы знали, что его не будет, что в какое-то утро мы развернем
газету и прочитаем известие, глупые слова, заученные профессиональные
соболезнования. Мы никогда ни с кем об этом не заговорим, мы будем вежливо
избегать друг друга в помещении и на улицах и молчать о совершенном, ибо для
кружка это станет единственной возможностью сохранить себе верность. Мы так
любили Гленду, что предложили ей последнее нерушимое совершенство. На
недосягаемой высоте, куда мы ее вознесли, мы убережем ее от падения,
верующие в нее могут ее боготворить, не боясь позора: с креста не снимают
живых.
@темы: литература, многобукав