Вы думаете, это бредит *мое имя*?
Это было, было сегодня.
"Приду в шесть двадцать", - сказала *мое имя*.
Десять, одинадцать двенадцать.
Вот и утро
ушло в февральную синьку неба.
Меня сейчас узнать не могли бы:
маленькая, скукоженная,
прячу лицо от ветра ладошками.
Глаза слезятся, воспаленные губы корчатся.
Что может хотеться такому чучелу?
А чучелу многое хочется!
Ведь для себя не важно и то, что сильная,
и то, что сердце - холодной железкою,
хочется уткнуться носом тебе в плечо
и слушать, как сердце стучит, скатываясь по невидимой лесенке.
И вот, больная вся, пытаюсь растопить дыханьем стекло электричечное.
Будет к вечеру температура? Какая? Комнатная или спичечная?
Четыре часа летели долго, как Саддам Хусейн с табуретки казнимого.
Пойти - не пойти? Может, не настоящая болезнь, а мнимая?
В окнах небо цвета нетрадиционного
Скалится, меня через стекло углядев.
Слышу: тихо, как с кровати больного, спрыгнул первый нерв.
И вот,- сначала прошелся едва-едва,
потом забегал, взволнованный, четкий.
Теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы - большие, маленькие, многие!-
скачут бешеные, и уже
у нервов подкашиваются ноги!
Кожа вывернулась как наволочка наизнанку,
перья-крылья это, оказывается, очень больно.
Тем более такой самозванке.
Опять горячечная выйду в игры,
поеду домой, оставляя убитых и раненных.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Алло! Кто говорит? Лена? Мама!
Ваша дочь прекрасно больна, понимаете, мама!
Каждое слово, даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом она,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа, как дети из горящего здания.
Я в кино не пошла сегодня, к себе поехала, вот такая я.