От перенасыщенной зеленым усадьбы, от крапивы, от бирюзового парка, ведущего к крапиве и дому, такому старинному, что, кажется, старинным он был еще в бытность проектом, черченному таким же, как сейчас, знойным летом, ее отделяло каких-то пять минут ходьбы, а его — все двадцать, потому что пятнадцать из них — период жизни трех сигарет — он ждал ее, меряя каждый угол, в зеленой степени разный, — шартрез, аквамарин, авокадо, — каждый мало-мальски освоенный звук, все эти трели, рулады, трели-рулады, рулады-пародии, переминаясь и топчась по переполненной адским зноем алее, собой ее протыкая, собой меряя, по аллее, переполненной буйной зеленью и зноем, иссушившим ее до трещин, в утомительную темноту которых уползали сонные муравьи, отираясь с понятной для случая надеждой, что когда вдруг сделается темно, он все еще будет здесь и что темно сделается именно вдруг.
К перегруженной зеленым усадьбе она шла пять минут, где ее уже ждали полных пятнадцать — период рождения трех окурков, — мимо молодых тополей, вытянувшихся перед нею в струнку, словно она принимала у них парад, по дороге, распластавшейся нестройным немного крестом, верхом повернутым к парку, оттого, что две другие дороги уводили куда-то в сторону, из них одна — к речке, сонно уползающей, чтобы рассказать каким-то другим, нездешним водам, что нового в парке.
В набитую зеленым усадьбу тьма явилась никем не замеченная, пройдя попеременно и распятием приставленную к парку дорогу, и богато убранные зеленым аллеи, и дорожки, ведущие друг к другу или уводящие одна от другой — что целиком зависело от намерений пешеходов, — и старинный дом, черченный таким же, как это, знойным летом, чтобы спустя время покинуть их в том же порядке, оставив двоих, пришедших дотемна, в положении сколь неизменном, сколь чарующем.
Из захваченной зеленым усадьбы, упивающейся буйством изумрудного изобилия, не так просто вырваться звуку, обреченному оседать на каждой натянутой на листке паутине, на каждом листке распоясавшейся зелени, разнузданной, осатаневшей, разгулявшейся зелени, избыточной зелени, кишащей собою, собою кичащейся, звуку, безвыходно блуждающему переполненной зноем аллеей, глухо ударяющемуся о дощатые стены старинного дома, прячась в них, чтобы затем, где-то в самой глубине дубовых, кедровых, буковых стрел встретить озорной голос чудака, начертившего его таким же знойным, как это, летом.
Иначе — будь это просто — случайный прохожий, идущий мимо, мог услышать, что в захлебнувшейся бирюзою усадьбе, в момент, когда руки налиты силой, а пространства — податливы, хоть кинь в небеса астролябией, будущее представляется не только бесконечным, но и возможным, как те соленые воды, а руки другого — родными настолько, что, кажется, просто удивительно, что принадлежат они совершенно другому, не составляя с тем, кому кажется, единое целое, — незаметно которому, между тем, — как, впрочем, и ожидалось, — на усадьбу опустилась тьма, упразднив окончательно зелень, размазав по небу лейкозную россыпь, изгнав из природы свет.